Байки из полубытия…
…Просыпаюсь в реанимации в холодном ужасе. А кто меня оперировал?!
Дело в том, что несколько часов назад (интересно еще узнать, сколько именно!), уже уходя в сонное небытие, я вдруг осознала: в операционную вызывают не моего хирурга!
— Романов… Не Митковский… — еле успела бормотнуть анестезиологу.
— Да-а?! — изумился он. — Эй! Не туда звоним! Вызванивайте первое отделение!
И я провалилась…
…Медсестра надо мной хохочет. Они все там веселые. Да и как иначе, когда каждый день играешь со смертью! Положено быть оптимистом.
— Да Романов, конечно! Куда он денется? Просто запоздал чуток. Другие больные… Срочное было что-то. А после мы стали вас со стола на каталку перекладывать… — и снова хохот. — Так он нас рукой недовольно отогнал, подошел и сам вас одной левой перебросил… Легко и просто.
Мой хирург — двухметровый гигант. Эстет. Во всем ищет красоту. А потому ненавидит антиварикозные бинты в операционной. Ему нужно, чтобы только чулочки! Все это знают. Сестры предупреждают заранее.
Однажды забавно жалуется:
— Я вчера так устал, так устал… У дочки был день рождения, пять лет. Весь вечер ей шарики надувал. По ее требованию. Из сил выбился окончательно…
В день у него по три-четыре операции. Повышать голос просто не умеет, всегда ровно-спокойный.
— В своего хирурга надо влюбиться, — как-то сказала мне товарка по несчастью.
А я и влюбляюсь… Всегда. И навсегда. И без всяких советов.
У меня таких любимых уже восемь… Кто-то потом менял место работы, кто- то старел, кто-то уходил в мир иной… А я все оперировалась да оперировалась…
62-я, Склиф, Центр Петровского, 600-койка… Только одна была женщина, Тамара Федоровна. Из Склифа. Царствие ей небесное… У нее тоже был рак. А она оперировала почти до последних дней. Пока могла… Коллеги восхищались ее волей.
И еще… Из области сексуально-откровенного.
Девочки, выходите замуж за хирургов! У них такие руки… А в любви — это главное. Мужские признания — фигня полная! Чесслово! Руки вам скажут намного больше. Уж поверьте моим сединам…
Нет, не глаза твои
Я вспомню в час разлуки,
Не голос твой услышу в тишине,-
Я вспомню ласковые и трепетные руки,
И о тебе они напомнят мне.
Это Лебедев-Кумач написал. А пела Шульженко.
…Говорят, преступника всегда тянет на место преступления. А вот тяжелобольного (это я точно знаю) — в ту самую клинику и к тому самому врачу… Спасшему когда-то.
Патология сознания? Или это нормально?..
… И снова… Просыпаюсь в реанимации. В другой клинике.
Хотя глагол «просыпаюсь» здесь сомнителен. Сознание вроде на своем месте, но веки ни в какую не желают открываться. Я слышу, но не вижу. Плаваю в какой-то тягучей резиновой сонливости… Чтоб ее…
И вдруг мужской голос надо мной:
— Пожалуйста, сожмите мою руку с мыслью, что я ваш заклятый давний враг!
Мне сразу становится смешно. Были бы силы, засмеялась бы.
Он актерствует. И очень талантливо. Сцена без него потеряла многое. Очевидно, в медицинских вузах тоже есть свои Станиславские. Это открытие.
Мне еще смешнее. Жму изо всех сил… Но глазки все равно не просыпаются, чтоб их… А так хочется посмотреть на «врага»…
— Намного лучше! — мой «противник» явно доволен. — Потом попробуем еще разок… Не забывайте: вы просто готовы меня уничтожить одним движением ладони! Смести с лица Земли! Это ваша основная цель!
Потом бодро куда-то в даль:
— А капельницу нашей бабушке поменяем!
Я уже веселюсь вовсю. Никогда еще бабушкой меня не называли! Но ведь сие правда…
Каким образом голос понимает мои мысли?! Загадка… Но он вдруг смущается:
— Простите… Пожилой женщине…
И мне становится хорошо. Даже очень. Несмотря на четыре дренажа-трубки в животе, неподвижность, каменные веки, боль в спине и шее от недавнего введения наркоза, порт слева, мониторинг давления справа, катетер и непрерывно нудно подвывающие вокруг мониторы…
Третья
…Тихо… Пусто… Едем по коридору из операционной в реанимацию. Каталка подо мной какая-то неустойчивая. Боюсь с нее свалиться. Это глюки после наркоза.
Сестра делится веселыми восторженными впечатлениями:
— Ю.И. вас за сорок минут сделал! Он гений! Вам повезло! И пошел в отделение спрашивать, нет ли у них там еще для него парочки таких же худых! — Привычно хохочет. — Вас оперировать легче!
Наверное, мне стоит немного погордиться собой. Помогла своим мини-весом великому и любимому всеми хирургу.
А у нас в отделении, как назло, одни толстушки. Я уже знаю, что с ними у хирургов большие проблемы: чтобы добраться до внутренних органов, нужно сначала убрать слои жира.
Однажды случайно, гуляя в больничном коридоре, видела, как бригада шла из операционной после восьмичасового — потом уточнили — спасения очередной пухлюшки. Шла — это сильно сказано. Врачей и сестер просто шатало, бросало от стенки к стенке. Они брели автоматически, ничего и никого не замечая вокруг: измученные, мокрые, прямо зеленые… Хотя там еще было хилое освещение. Все равно я притихла от ужаса… И вдруг подумала, что хирург не профессия, а смысл жизни. Великий. И чтобы его выбрать, нужно особое состояние души.
— Худой человек — мечта хирурга! — изрекает сестра.
Она явно дружит с афоризмами.
И я начинаю сравнивать себя с мечтой. Очень приятное ощущение.
А вообще, я мечта не только хирургов. Всех врачей. Однажды эмоциональный узист воскликнул, глядя на экран:
— Ну надо же! И стараться не нужно! Все органы видны, как в анатомическом атласе!
Реанимация поделена на небольшие блоки без дверей. Нас трое. До вечера время проходит в полусне, под милые воркования сестер. Но наступает ночь… И с нами остается дежурная сестра Марина. Она как-то угрюмо настроена. Требует не пачкать белье, не шуметь и не ныть. Мы стараемся. А потом Марина исчезает…
У меня сильно болит живот. Все-таки порезанный… Спать невозможно. Очень трудно все делать самой. В середине ночи женщине напротив меня становится плохо: ее рвет, ей сложно повернуться на бок, и она как раз очень полная. Говорит, что это давление. Мы с другой соседкой хором начинаем звать на помощь. Насколько хватает наших немощных голосов…
Прилетают два молодых дежурных врача, быстро помогают, что-то там делают, с трудом (уж очень вес велик, наверное, не меньше ста) поднимают беднягу, прямо тянут за руки, и какое-то время дают ей посидеть. А потом интересуются, где наша сестра. Мы объясняем, что это загадка. Марина исчезла вечером и больше не появлялась.
Дальше мы мучаемся до утра в одиночестве…
А вместе с солнышком объявляется свеженькая, розовая, хорошо выспавшаяся Марина и устраивает нам жуткий скандал за испачканное белье. Мы хором твердим про давление, рвоту, трудности при движении… Судна, между прочим, проливаются. Марину это не впечатляет. Она злится на нас.
Пришедшие следом врачи слушают наш рассказ совсем иначе. И они уже в курсе: дежурные, спасавшие нашу соседку ночью, все рассказали еще раньше. Мой хирург становится на мгновение страшным, каким-то металлическим, когда узнает, что я лежала всю ночь без обезболивающих уколов. Никогда его таким еще не видела… Резко разворачивается и уходит.
Позже я узнаю, что Марину уволили в тот же день с волчьим билетом.
Соседки в палате удивлялись и рассказывали мне, какие у них были в реанимации заботливые ночные сестры. Ни на шаг не отходили… Уколы делали… Утешали… Даже по голове гладили… Значит, нам троим особенно повезло…
Через несколько дней мой хирург в бешенстве сказал мне, внимательно рассматривая мои швы-бантики на животе:
— Эта сука заявила: «А что такого? Ведь никто же не умер!»
Очень логично… Мы выжили… Чтобы никогда не забыть ту переполненную тяжкой болью, отчаянием и страхом ночь и ту Марину…
Четвертая
Тихое, плавное, уютное пространство нашей реанимации… Сестры разносят шприцы-поильники, следят за мониторами, обсуждают негромко свои мизерные зарплаты…
У нас тут тесно сплоченный коллектив. У дальней от меня стены — крупный, добродушный, флегматичный, очень искренне улыбающийся мужчина из кардиологии. Разрезанный крест-накрест по всей грудной клетке.
Помнится, мне сильно поплохело, когда я лет десять назад впервые увидела эти швы после операции на сердце. Сейчас привыкла. Смотрю спокойно.
Нашего сердечника здесь все зовут спящим красавцем. Он почему-то несколько дней не просыпался после наркоза. Очевидно, сыграл свою роль темперамент.
Рядом с красавцем — худой мужчина из родной мне онкологии. Интересуется у сестер, почему в календаре нет Дня онкологического больного. И сестры наперебой советуют ему поставить этот вопрос перед Госдумой, правительством или Советом федерации. Или перед всеми сразу. А одна вдруг предлагает — перед ЕСПЧ… И в ответ на всеобщее удивление объясняет:
— У нас очень много онкологических… Должен же кто-то наконец защищать их права!
Вполне логично.
Слева от меня лежит девочка Света. Но это для меня она девочка — Свете лет двадцать пять. Кроме онкологии, у Светы ДЦП, она очень плохо говорит, больше мычит и что-то пытается объяснить жестами. Сестры ее понимают с трудом, как ни стараются. А мне неожиданно удается разобрать Светины слова. И как только ко мне возвращается после наркоза способность говорить, я начинаю кликать сестер.
— Пожалуйста, подойдите, Света хочет пить!
— Пожалуйста, Свете неудобно лежать!
— Пожалуйста, у Светы что-то болит!
И сестры моментально бесшумно скользят к ней, а Света уже начинает просто протягивать ко мне руку, если хочет о чем-то попросить.
Но нашу мирную славную жизнь нарушает новая больная. Ее кладут как раз напротив меня. И дама тотчас начинает рыдать… Снова мне повезло…
У нас здесь слезы не приняты.
«Пока хватает силы смеяться над бедой…». Мой любимый Визбор.
А у моего хирурга на мобильнике стоит Градский. У нас общие вкусы.
Я присматриваюсь к даме. Смоляная симпатяшка лет сорока. Но явно истеричка. А какие там еще проблемы? Я вижу, что ее не подключают к аппаратам, она только лежит кулем и непрестанно плачет.
— Да у нее просто потек подбородочек! После пластики, — вдруг в гневе говорит сестра. — И чего ее к нам привезли?! Ты откуда такая?
Моя соседка, совершенно опухшая от слез, лепечет в ответ неразборчивое: то ли Абхазия, то ли Аджария. А потом начинается паломничество…
К даме ходят без конца врачи и сестры. И еще какие-то люди явно не медицинского вида. По несколько человек сразу. Прямо делегации. Наш глава реанимации, очаровашка и вдобавок тезка моего сына, выходит из себя.
— Никого не пущу! Шляются тут без шапочек и бахил!
Но они продолжают упорно шляться. Правда, шапочки надели, а вот бахил мне из-за полной неподвижности не разглядеть.
Сестры иронизируют. Демонстративно громко.
— Ты не знаешь, почему это ее возят на УЗИ на каталке?
— Как почему? Потому что молодая и здоровая!
Дама продолжает молчаливую политику слез…
К ней ходят всю ночь. Толпами. Какой-то ужас… Это реанимация все-таки… Мы не можем спать. Особенно плохо мне. И я еще не терплю слезливости.
К утру я сатанею. Вот так и воспитывают настоящих националистов...
Мой чуткий хирург сразу замечает неладное.
— А что это у нас сегодня с настроением? Да-а, у вас был черный четверг… Уже вся клиника наслышана…
И я умоляю его забрать меня на родной восьмой этаж, в родную палату, где у меня замечательные соседки, у которых не текут ни подбородки, ни слезы. Иначе у меня будет и черная пятница.
Но приходит наш профессор, дама на вид очень суровая.
Только однажды, поджидая своего хирурга в его кабинете (врач был в реанимации), я услышала, как наш профессор нежно позвала его из коридора: «Димуля…».
И сразу навек прикипела к ней душой вот за этот уменьшительно-ласкательный суффикс.
Что еще меня здесь поражает… Ко мне в реанимацию, и к другим тоже, приходят все врачи отделения. Не только твой личный хирург. Ты постоянно под общим контролем. Словно некая всеобщая всемирная больная. И всем есть до тебя дело. И сегодня белых халатов вокруг меня собралось немало.
Но профессор сурово объявляет:
— Нет, она еще очень дохлая! Пусть лежит здесь до понедельника!
Вердикт окончательный и пересмотру не подлежит. Я впадаю в полный депрессняк. Хирурги смотрят на меня внимательно, и двое из них осторожно мне подмигивают. И исчезают.
А я устраиваю нашему душке-милашке главе реанимации настоящую истерику. Он крайне удивляется:
— А что случилось? Капельница в порядке, дренажи тоже… У вас что-то болит?
У меня ничего не болит. Но я хочу на свой родной восьмой этаж… Здесь я больше не могу жить.
А потом… Потом приходят врачи за Светой. Ласково объясняют ей, что она возвращается в палату и что к ней уже едут мать и сестра. Света радостно машет мне на прощание.
А потом… Потом появляется юный ординатор моего хирурга и бережно выдергивает из меня почти все дренажи, кроме одного. Я даже спрашивать его боюсь… Кажется, мои хирурги веников не вяжут…
А потом… Потом наша чудесная старушка-санитарка вкатывает кресло-каталку и увозит меня на родной этаж…
Д.В. и С.Ю., спасибо, что вы есть!
А потом… Я прихожу в себя и начинаю старательно вытравлять в себе зеленые ростки национализма…
Номер раз
Мы — двое сумасшедших. Правда, почему-то оба в онкологии. И дело до психушки не дойдет, поскольку просто не успеет.
Мы познакомились на скамеечке возле поста медсестер. Я — после операции, Саша — в ее ожидании.
Мы заглянули друг другу в глаза… И двинулись рядом по коридору в долгий путь…
Мы расставались только вечерами. О чем мы говорили? Даже не знаю: обо всем и ни о чем. Да и что решают слова в этой жизни?.. Пустые звуки…
Все наше первое отделение на нас любовалось. Мы стали его символом, его знаменем, его легендой. Нам улыбались, с нами радостно раскланивались, нам приветственно махали… А позже стали приходить на нас посмотреть из других отделений. И уже совсем незнакомые нам люди снова нам улыбались, с нами радостно раскланивались, нам приветственно махали…
Это был пир во время чумы. Мы с Сашей шли по краю бездны, но не желали смотреть вниз и даже думать о том, насколько она близка и бездонна.
Мы держались за руки. Очень крепко… Своеобразный бессознательный вызов реалиям.
Мы смотрели в окно на оранжевое прохладное мартовское солнце. Мы видели, как убегает последний снег в нашем прекрасном больничном парке… Мы слышали какую-то настойчивую птицу по утрам… Знать бы ее имя… Но мы — дети асфальта и выхлопных газов. А птицы — они совсем из другого мира.
Да, конечно, Аннушка уже пролила подсолнечное масло… Как раз на наши рельсы. Но мы к ним не подошли еще слишком близко. Мимо, мимо…
Саша работал в Институте Федорова, где ценился как специалист по приборам: линзы, стекла… Я ничего не понимаю в этом деле. Он рвался на работу, его там нетерпеливо ждали, поскольку заменить было некем.
— Меня больные заждались… — говорил он.
У него был обширный рак желудка. Запущенный.
А еще у него были очень хорошая жена и чересчур вольнолюбивая дочка, которая бросила на руки родителям свою малышку и пустилась в свободное плавание по жизни.
— Как мы такую выпестовали… Избаловали… И к ребенку редко приходит… — горевал Саша. И показывал мне фотки трехлетней внучки. — Варьку мне теперь надо вырастить. Успеть…
Потом мы какое-то время переписывались. А потом Саша исчез… Я не смогла его отыскать.
…Прошло немало лет, а я все продолжаю верить, что Саша вырастит Варьку. Успеет…
Наверное, я и впрямь сумасшедшая…
Номер два
— А кто это с вами был? — Любопытная милая толстушка. — Такая беленькая девочка… Вы вместе гуляли.
Вообще-то, она не беленькая, а очень даже темненькая: черноглазая брюнетка. Но на ней белый костюмчик, и вся она светлая, воздушная… Я понимаю толстушку, которая не унимается.
— Вы, наверное, все уже о девочке знаете? А что у нее? Такая молоденькая…
Рассказывать не хочется, но ведь не отвяжется…
Оле двадцать пять лет. Первый раз попала в онкологию в девятнадцать. Только тогда операция была простая и легкая. Теперь все будет сложнее.
А мама Оли лежит на Каширке. Маме всего сорок с небольшим: она рано родила.
Я спросила Олю, почему не получилось лечь вместе, в одну больницу. Потому что здесь не занимаются кровью, у мамы — лейкоз.
Олю здесь помнят даже медсестры: фамилия редкая. И эти два огромных черных глаза… Не забудешь.
А папы нет. Есть собачка Дарька.
Кто же теперь с ней гуляет?
Мальчик Андрей. Олин друг. Ему тоже двадцать пять. Он остался за старшего: у него на руках Оля, ее мама, песик, а дома — парализованный после инсульта отец и с трудом двигающаяся из-за артрита мать. Андрей один на всех. Он учится и работает. Он прекрасно умеет готовить, стирать, гладить, мыть полы и перестилать постели лежачим больным. Он ходит по магазинам. Он справится и никогда никого не бросит. Оля в нем уверена.
Она бодро звонит маме:
— Ты пьешь много? На химии надо пить. Ты чайник не забыла? Что читаешь? А спала хорошо?
Потом поворачивается ко мне:
— Я маме чайник с собой дала, маленький, иначе сложно. А так у нее все с собой…
Хохочет. Вспоминает:
— Андрей — он надежный. Редкий. Мне повезло.
Я верю. И надеюсь. На ее везение. Хотя бы в этом случае.
У Галины из соседней палаты муж ушел в тот день, когда она принесла домой из поликлиники диагноз «рак».
Точно так же исчез гражданский муж у красавицы Маши. Она очаровательна даже лысая после химии. А в парике просто неотразима. Но так думаем только мы.
…Толстушка слушает мой короткий рассказ об Оле и хватается за голову:
— У меня поднялось давление! Это ужасно, невозможно вынести!.. Зря вы мне рассказали…
Сама же просила!
И мчится к дежурной сестре мерить давление. Действительно, поднялось.
Хотя в основном у милой толстушки все о’кей. У нее хорошие анализы, и ее скоро выпишут. И она будет только вспоминать эту страшную онкологию и ложную тревогу. Или постарается забыть совсем. А Оля останется здесь.
Она читает. И слушает музыку. По щекам свисают провода наушников. Потом вынимает их, откладывает книгу:
— У меня насморк…
Это большая беда. С насморком тут не держат — потенциальная инфекция. Могут выписать, и тогда становись на очередь в клинику снова. Очередь длинная. Больных много. А откладывать операцию нельзя. Здесь всегда все срочно.
Я достаю оксолин и ватные палочки. Оля радостно хватается за них и щебечет:
— Я даже не знала такого средства! Поможет? Меня не выпишут?
Я безнадежно киваю. Все-таки еще надеюсь… Валентина, третья моя соседка по палате, тоже пытается верить в лучшее.
Но утром утихший вчера насморк просыпается снова. И с удвоенной силой. Оля не дожидается обхода и бросается к заведующему отделением: он оперировал ее в прошлый раз. Возвращается сникшая.
— Сказал, сейчас выпишет… А то я вас всех заражу…
— Мама, ты как? Пьешь воду? — это в мобильник.
И опять нам:
— Что мне теперь делать?! Я месяц ждала, пока будет место в больнице…
Черные глаза полны отчаяния.
— Сразу записываться на госпитализацию! — дружно отвечаем мы. — Прямо сегодня! Очередь идет быстро!
Знаем мы, как она идет…
У Оли безумные глаза. Болезнь шагает еще быстрее. Особенно в юном возрасте.
— У тебя что, уже метастазы?! — срываюсь я на прямой вопрос. — Много?! Где?
Оля молчит. И начинает складывать рюкзачок.
— Мама, я перезвоню… Ты как себя чувствуешь? Андрюша, я еду домой. Не-е, на время… У меня насморк. Ждешь? Угу… Твои в порядке? Ух ты! И что у тебя на обед?
У Андрея, судя по всему, все отлично, несмотря ни на что. Из чего делаются такие мальчики?.. Знать бы рецепт…
Я провожаю Олю до лифта. Все отделение, благодаря компанейской толстушке, уже в курсе Олиной жизни: ей машут, ее обнимают, целуют… Она с силой отбивается:
— Вы что?! Сумасшедшие?! У меня грипп!
Возле лифта она вдруг утыкается мне в плечо и плачет. Какие можно найти слова в утешение… Я только безнадежно повторяю, что нужно сразу записаться в приемном отделении.
В лифт Оля входит не оглядываясь…
А потом я жалею, что не успела записать номер ее мобильного. И не могу уже ее найти.
И постоянно с тех пор думаю: как можно ныть и впадать в депрессии, какое у нас право проклинать свою жизнь, искренне считать ее непереносимо-тяжкой, если есть на свете Оля и ее мама, мальчик Андрей и его парализованные родители?! Я очень надеюсь, что они все ЕСТЬ на этом свете…
Большинству из нас далеко до их страданий и стойкости. К счастью и к несчастью…
Номер три
Он останавливается возле меня в коридоре.
— Вы стали сильно сутулиться после операции. Там удалена одна большая мышца… Возможно, от этого. Хотя не у всех так бывает. Смотрите сюда!
И становится спиной к стене.
— Встаньте рядом! И повторяйте за мной эти упражнения.
Я очень стараюсь все запомнить, поскольку совершенно не хочется изображать из себя крючок всю оставшуюся жизнь.
Мимо прошмыгивают веселые сестры. Больные застывают в почтительном отдалении. Потом я радостно мчусь в палату.
— Девочки, хватит валяться! Вставайте — и к стенке! Сан Саныч показал мне комплекс от сутулости!
Соседки относятся к моей информации с недоверием.
— Зав отделением?! Сам?! Тебе?! Так запросто?!
Ну да… Зав отделением… Сам… Мне… Так запросто…
Инфаркт его застиг прямо на операции. Он падал на больного… Успели подхватить. Больше он не оперировал, руководил молодыми хирургами. А потом его отстранили от должности как немощного и старого…
Нового зав отделением я не застала. Меня выписали. Только как-то раз, приезжая на консультацию к своему хирургу, я увидела слишком горделивый профиль мелькнувшего мимо преемника Сан Саныча… Возможно, новый тоже был хороший онколог…
Сан Саныч, дорогой… А я ведь по сей день делаю ваши упражнения… Помните, спиной к стене?..
Номер четыре
Она мне сразу понравилась. Такая высокая, статная, с прекрасными волосами… И в клетчатых брючках. Они меня особо пленили.
А было Валюше уже за семьдесят. Никто бы не поверил…
Модельер в прошлом, вдова… Трое взрослых сыновей и трое внуков. Рак желудка, который в двух клиниках не распознали на гастроскопии (!), пока старший сын, врач, не привез ее сюда. Здесь диагноз поставили за два дня. Срочно вырезали две трети желудка.
И Валя провалилась в депрессию.
— Прямо коматозный характер! — сокрушается наш профессор.
Валюня молчит. Потом вдруг сурово вопрошает хирурга:
— Это что за фигню мне положили на тумбочку?
Речь о таблетках.
И наш несравненный хирург отзывается ей в тон:
— Эта фигня нужна вашему желудку! Принимать обязательно.
Я позже укоряю Валю:
— Ты зачем так с врачом разговариваешь? Как-то уж слишком…
Она молчит. Смотрит перед собой и ничего не видит. Может, и не слышит.
Я пытаюсь что-то сделать. Интуитивно выбираю путь. Наверное, неправильный, но я не психотерапевт. И не знаю, как надо.
Я начинаю рассказывать ей (будто она сама не знает!), какую хорошую жизнь она прожила (что-то типа: построил дом, посадил дерево, вырастил сына). А это правда. У Вали отличные парни. Без конца прибегают, общаются с врачами, очаровывают сестер… Особенно частый гость — младший Илюша. Бережно поднимает мать с кровати, водит по коридору…
Ябедничаю Илье:
— Нутридринк, который врач назначил и вы маме принесли, она не пьет. Говорит, слишком сладкий.
И он отзывается с нежностью:
— Она капризничает…
Я твержу Вале, каких сыновей она вырастила. Вяло кивает… Живописую, какая у нее была интересная профессия… Сосредоточиваюсь на том, как Валюня прекрасно выглядит. Как модно и красиво одета. Что тоже правда.
Некоторый интерес в ее глазах пробуждается при упоминании о клетчатых брючках.
— Сама придумала! — вдруг отзывается Валя.
И снова угасает…
Я бессильна что-либо сделать для нее…
Уже после выписки я забегаю к своему хирургу проконсультироваться. И встречаю Валю в коридоре. Она вроде и рада мне, обнимает, но смотрит по-прежнему апатично. Говорит, что завтра ее выпишут и Илюша увезет к себе. Он один не женат и может постоянно заботиться о матери.
Она ведь очень счастливая мать. И разумная, если такими выросли дети. Но счастье — понятие крайне субъективное. И с этим ничего не поделаешь.
Номер пять
Любе не повезло. Именно в день ее операции нашего великого хирурга в очередной раз выдернули в Кунцево в Кремлевку. Тамошние врачи сами не справлялись и часто просили их консультировать. Хирург бранился, но ехать туда приходилось.
Любу оперировал другой, молодой хирург. И все прошло вроде без проблем, но Люба захандрила. Ей стало плохо. Она жаловалась на постоянные боли.
Врачи заметались. Приходили без конца. Молодой хирург страшно нервничал. На него было больно смотреть.
УЗИ ничего не показывало, кровь тоже… Любу ошупывали-перещупывали, а она все стонала. Очевидно, очень обиделась и решила таким образом отомстить всем врачам сразу. О чем иногда и говорила в палате. Дескать, вот вам повезло с хирургами, а мне нет… Измучившись душевно, она задумала измучить всех остальных. Это не оправдание, а объяснение.
— Субъективные ощущения, — твердо сказал зав отделением. — Сплошные фантазии.
Люба почти не ела, не спала ночами и тревожила всю большую палату тяжкими вздохами. Мы тоже стали беспокоиться.
Любу снова обследовали. Ничего нет…
— Выписываем, — отчеканил зав отделением.
— Нет! — отрезала Люба. — Пока не выясните, что со мной, я отсюда не уйду!
У нее так ничего и не нашли. И позже тоже. Придумать себе можно что угодно.
…И Леля тоже не желала выписываться. Это уже в другой клинике и по другой причине.
— Здесь под наблюдением, — твердила она. — А дома кто за мной досмотрит?
Леля панически боялась остаться без врачей. Это не оправдание, а объяснение.
— Есть же районный онколог, — объясняли ей. — Вы все равно не будете здесь лежать вечно!
Но Леля собиралась — вечно. На выписку не соглашалась. Нудно повторяла, что ни за что не уйдет. Я Лелю не понимала и рвалась домой.
Ей даже пошли навстречу и сделали первую химию в палате, хотя это и не положено. Бедная наша Лелька вся сжалась под капельницей, грозно нависающей над кроватью прозрачным олицетворением новой беды. Нам всем тоже было не по себе.
Но наконец предел терпения хирургов иссяк, и они вышли из весенних берегов.
— У нас огромная очередь, вы это знаете, — сказали Леле. — Каждое место на вес золота. Сколько могут ждать другие больные? Имейте совесть! Мы вас завтра выписываем!
Леля зарыдала. Успокоить ее мы не сумели… Она звонила дочке и горько причитала в мобильный, какая здесь в клинике жестокость. И как все несправедливы. Врач хлопнул дверью.
…А Лена не желала вставать после операции. Залегла, как симпатичная кареглазая медведица в берлоге-кроватке, там окопалась — и преотлично. Комфортно. Ходить ей трудно и больно, у нее дренаж, мало ли что велят врачи… Это не оправдание, а объяснение.
Сестры пожаловались хирургу. Тот пришел и мгновенно схватил Лену в жесткие объятия. Ловко, без труда поднял, аккуратно, как куклу, поставил на ноги, встал сзади и холодно приказал:
Лена сопротивлялась. Рвалась обратно в кроватку… Но хирург перекрыл этот легкий путь дезертира.
— Я сказал: пошла! До двери и обратно! Вперед! И не изображай из себя страдалицу! Буду теперь лично тебя каждый день гонять!
Лена мрачно, неохотно двинулась… Очевидно, проклиная в душе хирурга.
И вдруг подумалось…
Доктора, дорогие… Из Центра Петровского, 62-й больницы, 600-койки… Как же вам тяжко приходится с нами… Да, мы больные, несчастные, не вполне адекватные и сломавшиеся от своих мучений… Мы порой не отдаем себе отчета в собственных поступках. Вытворяем черт те что… И слишком часто, отупев, неосознанно пытаясь освободиться от боли, сбрасываем свои муки на ваши плечи. И еще думаем, что так и надо. Это не оправдание, а объяснение.
Вы нас, конечно, прощаете. Вы все понимаете. Спасибо…
Номер шесть
Как-то неуютно сознавать, что забыла ее имя и отчество… Может, рядом бродит призрак незваного Альцгеймера?
Хотя все в отделении называли ее просто бабушкой. Она бодро постукивала палкой по коридору, словно и операции никакой недавно не было. Сияла молодыми карими глазами. И охотно рассказывала:
— У нас онколог — семейный врач! Издавна. У меня мама и младшая сестра умерли от рака, две дочки больны: то химия, то облучение, а год назад и внучка здесь оперировалась. Я, когда свой диагноз узнала, задумалась… Говорю врачу: «Доктор, а может, раз — и все? Лет мне много, зачем сейчас что-то делать? Пора уходить...». Но он не согласился: «А смерть-то какая страшная… “Раз — и все!” не получится. Будем оперироваться…». Вот я сюда и пришла…
Внучку я видела. Энергичная, эффектная, она привозила на машине бабушке маленький телевизор, чтобы та не скучала вечерами в палате. Но смотреть его бабушке не дает соседка. Требует тишины. Наша Лелька прозвала ее «розовый халат». Прозвище приклеилось.
Бывшая певица в розовом вообще-то невыносима. Она без конца кричит на сестер и больных и раздражается на врачей. Видимо, хочет, чтобы сестры кололи совсем без боли и без конца ей улыбались, чтобы врачи прикасались к ней на перевязках нежно-сексуально и влюбленно следили лишь за ней одной, чтобы швы ее не беспокоили, чтобы чистота была стерильной на манер операционной, а еда — как в ресторане «Националь».
Ей кажется, что все здесь к ней равнодушны, все грубы и далеки от профессионализма.
— Если Халату здесь так не нравится, то что он здесь делает? — риторически вопрошает Лелька.
Главное, что это чушь собачья… Искаженное восприятие. Розовый халат видит все в кривом зеркале, с точностью до наоборот: здесь высококлассные врачи, приветливые умелые сестры, очень вкусная еда и чистота такая, что мне в моей квартире и не снилась…
— Розовый халат опять сегодня так кричал на бабушку… — грустно жалуется Лелька. — В коридоре было слышно…
— А чего певица хотела на сей раз?
— Да фиг поймешь… Лучше бы спела нам что-нибудь… Всех здесь достала! А бабушка ведь даже не ответила.
Старушка отличается поразительной кротостью. Говорит нам:
— Пусть себе кричит… Телевизор я могу и в холле смотреть. Только угодить ей трудно: все всегда не так…
— Я бы удушила! — признается честная Лелька.
Любопытно, как бы ей это удалось с дренажом и с одной левой рукой: вторая прооперирована и подчиняется пока плохо.
— Девочки, — говорит бабушка, — мою соседку завтра выписывают. Нужно ее проводить по-хорошему…
— Что?! — шипит злая Лелька. — Провожать Розовый халат?! Ни за какие коврижки! Пусть его сам черт провожает!
Бабушка молчит и сияет карими молодыми глазами.Мы с Лелькой переглядываемся…
…И видели бы вы, как потрясена была бывшая певица, увидев нас, вышедших с ней попрощаться и пожелать всего доброго… Как изумленно шептала слова благодарности… Даже сестры и нянечки прибежали проститься… Ох, наша бабушка…
А рядом стоял приехавший за Розовым халатом сын, широко улыбался и, конечно, радовался, что все здесь так полюбили его мать…
Номер семь
Почему-то мне внезапно захотелось, чтобы вот такая девочка-подружка была у кого-нибудь из моих бакалавров или мальчиков-учеников, способных на верность…
…Меня привезли из реанимации, и я увидела новую соседку. На кровати рядом. Когда меня увозили в операционную, кровать пустовала.
Совсем юный светленький стебелек, вдруг напомнивший молодую Марину Влади из фильма «Колдунья».
Девочка сразу охотно бросилась мне помогать. И разговорилась.
Ксения. Двадцать семь лет. С Дальнего Востока. Списалась через сайт с клиникой и получила разрешение приехать оперироваться. Будет делать сам директор клиники, академик… Ксеня произносила его имя и имена наших профессоров и хирургов шепотом, так благоговела…
Ей нужна пластика пищевода. Он сожжен кислотой… Очевидно, желудок тоже пострадал.
— Это вышло случайно, — быстро добавляет Ксюша.
Случайно так случайно… Мы сделали вид, что поверили.
Ксеня не может есть, только пьет. Все сбивает себе в блендере, с собой привезла. Каждое утро тщательно подкрашивается, надевает красивый костюмчик (у нее и здесь немало нарядов) и звонит домой. Сначала маме. Узнает насчет ее здоровья и все ли в порядке с шестилетней дочкой. Потом мужу. Я даже не очень понимаю зачем. Отношения крайне напряженные, тягостные. Ксеня часто взрывается на крик. Жмется на кровати от неведомой мне боли.
— Ты мог бы поинтересоваться ребенком! Хоть раз в жизни! Тем более что меня нет! А обо мне ты вообще забыл! Понятно даже паровозу! Ты автомат по раздаче газировки! Ну и что?! Пусть все слышат, у меня хорошая палата!
Думаю: забыл и забыл… Может, и ей давно пора от него отвернуться? Она словно вымаливала уже истаявшую любовь, пыталась, как многие, докричаться до нее, достучаться… Из последних сил дозваться отклика, который уже не прозвучит… У каждого из нас — свои пределы. Достигли их — и дальше ни шага… Типичная, в общем, история. Ничего нового. Если бы не сожженный случайно пищевод…
— Я бизнесом занимаюсь, — рассказывает Ксения. — Небольшим. Но мы пока выживаем. Вот деньги собрала — и сюда. У нас такие сложные операции не делают.
Здесь она совершенно одна. Есть какая-то тетя, кажется, двоюродная. В Подмосковье. Но она в клинику не приезжает. Вся палата пестует Ксюшку и ей помогает: где что заказать-купить, например, чулки для операции, соки, пюре…
Ксеня смотрит растерянно. Думаю: неужели такие вот девочки способны заниматься бизнесом?! Которые нечаянно сжигают себе пищевод кислотой, а ночами тоскуют и плачут (один раз слышала). Окликнула:
— Ксюша…
Они притворилась спящей.
Или я совершенно не понимаю таких девочек, или совершенно не знаю, что такое бизнес… Насчет него я действительно слабовата.
Почему-то к ней часто приходят студенты, интересующиеся историей ее болезни. И здесь я тоже ничего не понимаю. Это вот для чего? Наверное, необходимо для будущих медиков. Расспрашивают о том, как она живет с сожженным пищеводом. Ксеня всем все старательно рассказывает, они записывают… И никому нет дела, как ей больно, что она чувствует, в который раз повествуя о себе… Маленькие трагедии только называются маленькими. Это условность.
Насколько я выяснила, на УЗИ картина ужасающая. Пищевод нужно просто лепить заново. А конструировать его будут из Ксанкиного кишечника. Оттуда возьмут — сюда поставят…
Ксеня снова вытаскивает свой верный блендер. Он тихонько, успокаивающе гудит…
— Вот вы про Влади говорили… — вспоминает Ксюша. — А я ведь ее совсем не знаю. Только что была женой Высоцкого… Я вообще кино плохо знаю. И литературу тоже. Я не очень образованная. Вот приеду домой, буду читать и смотреть. И дочку уже к школе нужно готовить…
Выписываясь, я дала ей свои телефоны. Объяснила, что мы живем рядом. Всегда можем прийти и ей помочь. Принести что-нибудь… Девочка не позвонила.
…Она мне показалась человечком, потерявшимся в метели…
Номер восемь
Это была какая-то достоевщина, гоголевщина, булгаковщина… Злая фантастика.
Я вышла, как обычно, в коридор прогуляться. Матерь божья!.. Обалдеть!
Не очень знакомый мне человек разгуливал там горделиво в полном одиночестве босиком и в одной простыне. На манер греческой тоги. Глазки у него были очень нехорошие, безумные. Ку-ку, говоря попросту. Все больные давно в страхе разбежались по своим кроватям.
Появился молодой ординатор и осторожно и тихо попросил «грека» вернуться в палату и одеться. И тот отвечал примерно-приблизительно: «А что в палате? Там все то же самое…»
Как в известном анекдоте про ботинки: дома тоже один черный, второй коричневый. А еще есть про кладбище, куда поползем в простыне…
Но тогда было не до смеха. Сестры подплыли очень ласково и присоединились к ординатору, уговаривая «грека» пойти в палату.
А я, если честно, попросту струсила. И метнулась назад.
— Я его вчера видела, — флегматично сказала моя соседка. — Сдается, крыша поехала… Его вчера из реанимации привезли. Там, видно, и повредился. Только вчера он гулял в пижаме. А глаза… да… были совсем жуткие… Я сразу внимание обратила.
До этого случая я никогда не видела и не слышала, что люди сходят с ума именно там. Позже мне подруга тоже поведала один такой случай.
Очевидно, все же реанимация здесь ни при чем. Просто идет наложение боли на боль, страдания на страдание. И человек не выдерживает. А я, наверное, раздружусь навек с головой в бесконечных ожиданиях непрерывных биопсий.
Механизмы перегрузки в деталях, наверное, не известны никому. А в целом…
Моя мама в старости явно стала переходить в иную, агрессивную плоскость. Злобно на всех кричала, всех ненавидела, и меня в том числе. Повторяла:
— Думаешь, всегда будешь молодой и здоровой? Скоро все это пройдет…
Я ничего такого не думала.
Видимо, здесь у пожилых людей срабатывает жестокая истина, что им пора уходить, а другие еще пока остаются. И поднимает голову ненависть.
…Как-то приехала психиатр из диспансера. Мама начала так кричать и набрасываться с кулаками на врача, что та испуганно съежилась и попятилась от восьмидесятипятилетней женщины. А если бы доктор встретилась с молодым, съехавшим с катушек мужиком? Вроде Ивана Бездомного…
Не знала я, что у нас водятся такие пугливые психиатры. И к чему их готовили? К смирным благоразумным пациентам? Очень смешно…
Пришлось мне защищать врача, закрывать его собой и приводить маму в порядок. Так что дальше я на психиатрию не рассчитывала.
А у мамы повреждения сознания наметились давно, еще со смерти моего младшего пятнадцатилетнего брата. У меня тогда началась дисфагия. Неврологи вытянули.
Он был моим первым ребенком, я помогала маме его растить, гуляла с ним, сказки ему рассказывала… И гордилась, что первым его словом стало мое имя…
— Это ты не смогла проглотить его смерть, — сказала позже подруга.
…Я не знаю, сколько можно грузить на психику. Наверное, зависит от каждого. Но все равно мера мучения имеет свои пределы. И где тот измеритель? И где механизм самоуправления?
Практически у всех онкологических больных стрессы неизбежны. Это понятно, только вот что дальше… И как лечить, как оперировать психически неустойчивых? Тех, которые уже наблюдаются у психиатров и психотерапевтов? Такой больной способен и без повода накинуться на врача или на соседа. И это совсем не смешно…
…Интересно, какими великими ценностями жизни можно объяснить мучения людей на Земле, особенно тяжелобольных, и страдания умирающих? Такие ценности есть? Я их не знаю. Разве что музыка… И то сильно сомневаюсь.
…Больной в простыне быстро исчез из отделения. Куда-то срочно перевели.
Я встречала в онкологии странненьких и раньше. Еще Чацкий утверждал: «Я странен. А не странен кто ж?» И был прав. Все немного на особинку. Каждый по-своему.
…Лишь бы дело у нас не дошло до выбора той самой простыни, в которую лучше всего завернуться…
Да, случаев много, и такие истории на сайте нередки, но все же я поделюсь с вами еще одной.
Моя подруга, с которой мы дружим со школьной скамьи, устроилась работать фельдшером в детскую реанимацию. За время ее работы в ее характере много чего изменилось. Погрубела, похолодела и не совсем, чтобы сильно, но после многолетней дружбы это было для меня очень сайт заметно. Сначала я не понимала суть ее работы, откровенно до меня не доходили причины ее изменений. Думала, что сессия у человека, совмещение с работой и остальное тяжело вывозить одной, тут не до хихиканий.
Но однажды при встрече и совместных посиделках, когда бокал вина немножко расслабил, она разоткровенничалась. Я увидела много фотографий с ее телефона с реальными детками, которые «хроники» с волчьими пастями, с вывернутыми наружу внутренностями. Вот они живые, спят под наркозом или чем-то другим, а потом все. Им не суждено прожить долго. Дети, за которыми недосмотрели родители. Дети с пороками постарше.
Я видела фотографии ребенка пяти лет. Не помню, что с ним было, но подруга рассказывала, как играла с ним, читала ему сказки, и он даже в туалет не хотел ее отпускать. Орал так, как будто самое дорогое забирали у сайт него. И это только малая часть. Рассказала мне она и еще много чего. Все не расскажу вам, так как элементарно уже не помню. Стальные нервы надо иметь, чтобы все это вынести. «Все бы ничего, но когда знаешь, что эти детки умрут, или операции уже не спасают, то становится дико», — говорила подруга, — «я каждую смерть переживаю, как свою». И такого уже насмотрелась, что думала о глюках, но ведь нет. Совместных глюков быть не может. Не я одна сталкивалась. Она вспоминала о мистических случаях в больнице. Конечно, они не часты, но когда это все происходит не на экране и не по книгам со страниц, а именно в реальном времени, то становится не по себе.
Рассказывала она, что как-то лежал у них маленький. Лялька еще совсем, и давление было у него ниже нормы. сайт Я не буду врать, сколько и чего, но говорила подруга, что лежал он у них и маялся. Давление в норму не приходит, и умереть-то он не может. Порок у него был какой-то, все ждали уже, что он умрет, так как неизлечимо было. Подруга потом вспомнила, что где-то слышала, что в таких случаях либо окно, либо форточку открывают, чтобы душа ушла. Залезла она тогда на окно, вся измаралась, но форточку открыла и потом вернулась в свою палату. Говорила, что когда открывала, то пятно белое промелькнуло или дымок какой-то светлый. Через час с небольшим узнала, что ребенок умер.
Еще как-то лежала у них пациентка 12 лет уже в палате подруги. Тоже не помню, с чем ее к ней привезли, но в тот день у девочки все было в норме. Подруга сделала все необходимое, проверила сайт и пошла по своим делам. После она возвращалась к себе и в коридоре увидела свою маленькую пациентку, которая выходила из палаты и направлялась в другой коридор за угол. Подруга на всех парах побежала за ней, по пути придумывая, как оправдаться перед заведующей, почему у нее разгуливают больные вне своей палаты, и как девочка вообще смогла встать. До угла подруга добежала, но никого там не обнаружила. Я не знаю, как долго она искала девочку, но к себе в палату она вернулась и к ужасу своему обнаружила эту же пациентку на своем месте, на своей койке.
У нее был такой ступор, что ноги не хотели шевелиться. «Я смотрела на неё и понимала, что она мертва уже», — шептала мне подруга, серьезно на меня взглянув, — «а знаешь, как я это поняла? Трупные пятна». «Это сайт в кино все такие чистенькие. В жизни не так. Она вся была в трупных пятнах. Как труп ушел самостоятельно в коридор, скажи, а? Я тогда бегом примчалась к главным и потом наблюдала весь ужас, как наш врач в последних попытках ее откачивал. Ток. Ты в фильмах видела, как они дергаются? Смешно. В жизни тоже не так, а у меня до сих пор эта картина в голове, как они труп откачивают. Наш-то врач вспотел, пот градом со лба льется, а он простынь из-под девочки берет и вытирает прямо им лоб. И все быстрее, быстрее! А толку — ее уж нет. Тромб у нее оторвался. И знаешь, что я запомнила еще? Вот мертвая она, а у нее губы все еще смыкаются и размыкаются. Смыкаются и размыкаются, как у рыбы. А когда все закончилось, у сайт меня внутри все так сжало, как железом. Больно-больно так. Вот сколько времени прошло, а я помню ее и в коридоре, и мертвую с пятнами». И не одна она такая, много еще таких. Как что на смене подобное случится, домой идешь и на грудь принимаешь. Говорю тебе, стальные нервы надо иметь, а у меня их нет. Вот как учебу закончу, так уволюсь. Жалко мне всех этих детей, переживаю за них, как за своих. Да еще и вижу всякого, необъяснимого. Жутко.
После ее рассказов мне тоже стало не по себе. Наверное, во взрослой реанимации еще не так. Гораздо страшнее, когда умирают дети. И еще мерзко на душе от того, что хочешь им помочь, и в большинстве случаев это не работает. Они все равно уходят. Страшно и от того, что многие работники видят там, если сайт говорить о мистике. Призрак ребенка наверняка не единичный случай. Своей подруге я поверила, так как таких случаев много, да и произвести на меня впечатление и испугать она меня вовсе не хотела. То, что помнила, рассказала, а верить или нет — решать уже вам.
Занятие художественным мастерством не только развивает у ребенка творческий потенциал, но и помогает весело провести время. Такие художественные наборы — отличный (полезный и желанный) подарок для ребенка к любому празднику.
В реанимации, проще говоря, в оживлении внезапно умершего больного главное – время. Несколько секунд в ту или в иную сторону могут предопределить успех или неудачу. Разумеется, первая удачная реанимация для каждого врача-кардиолога – событие памятное, незабываемое.
Я тоже помню мою первую успешную реанимацию, которой вначале я безмерно гордился. Но потом мои воспоминания об этом событии окрасились более сложными, менее однозначными чувствами.
Его фамилия была Раков. Более того, родился он первого июля, то есть и по гороскопу он был Раком. В то время я сделал для себя небольшое открытие, заметив, что многие из больных острым инфарктом миокарда встречают в больнице свой день рождения, то есть инфаркты у них (а у некоторых – и смерть) приходились на месяц, предшествующий дню рождения. Так что, я внимательно отслеживал даты рождений больных на титульных страницах историй болезни. И Раков, кстати, не выпадал из этого правила. Конечно, на всё это я обратил внимание позднее. А моя первая встреча с ним, тогда ещё безымянным для меня пациентом, произошла благодаря его смерти и потребовавшейся реанимации.
Если быть совсем точным, я видел его и раньше, когда заходил в палату во время вечернего обхода отделения.
Добрый вечер. Как самочувствие? Жалоб нет?
Никто из пациентов четырёхместной палаты, лежащих и сидящих на своих койках, ни на что не пожаловался, и я, пожелав им спокойной ночи, отправился дальше, не обратив особого внимания ни на одного из них, в том числе и на Виктора Ракова. Из этой палаты никто по дежурству не передавался, так что никаких оснований разбираться с ними детальнее у меня не было.
Вскоре после того, как я закончил обход и расположился в ординаторской с пачкой историй, раздался сигнал тревоги – меня вызывали на реанимацию. Я бросился в палату интенсивной терапии, в которой лежали самые тяжёлые больные, но реанимация предстояла не там. Ещё не добежав до этой палаты, я увидел, как медсестра Галя вывозит из неё на специальной каталке дефибриллятор – угловатый металлический ящик со шкалой вольтметра и тремя топорными пластмассовыми кнопками.
В двадцатую, – крикнула она мне на ходу.
В двадцатой палате на полу лежал лысоватый мужчина лет сорока-пятидесяти. Выяснилось, что он внезапно потерял сознание – прямо во время разговора.
Выйдите все, – приказал я двум больным, замершим на своих койках.
Один из них отвернулся в сторону и не смотрел на лежащее тело. Другой, напротив, уставился на него и на нас. Третий больной, очевидно, и вызвавший сестру из блока, заглядывал из коридора через раскрытую дверь.
Мне доктор запретила ходить, – сказал любопытный больной.
- Тогда отвернитесь к стене.
Пульса на шее не было. Распахнув полосатую больничную пижаму на груди больного, я приставил трубку и убедился, что ударов сердца не слышно. Снимать электрокардиограмму было некогда. Алгоритм действий в отделении был такой: проводить дефибрилляцию сразу, не тратя время на съёмку ЭКГ. Потому что, если у больного фибрилляция, то электрический разряд может ему помочь, а если асистолия – хуже от разряда дефибриллятора не будет.
Опытная медсестра уже включила в сеть дефибриллятор и стояла наготове с двумя электродами, обтянутыми многослойной марлей, уже облитыми водой. Совместными усилиями мы подсунули плоский широкий кругляш под спину лежащего без сознания человека. Второй электрод, меньшего диаметра, на длинной изолированной ручке я приставил к его груди над областью сердца и скомандовал сестре и себе:
Все отошли! Заряд… – и убедившись, что стрелка на шкале дефибриллятора переместилась в выделенную красным зону, продолжил: – Разряд!
Тело больного дёрнулось от электрического удара.
И почти сразу у него появилось сердцебиение. Он пришёл в себя. На электрокардиограмме не было отрицательной динамики, сохранялись признаки крупноочагового инфаркта миокарда, который развился неделю назад.
Я был тогда горд своим успехом – после нескольких реанимаций, которые завершались встречей с патологоанатомами, я смог оживить умершего человека.
До этого неудачные реанимации следовали у меня одна за другой. У меня даже временами стала появляться крамольная мысль – можно ли, вообще, кого-нибудь оживить дефибрилляцией? Или это я такой неумелый?
И вот, наконец, мне это удалось. Я испытывал к этому больному особые чувства: не то материнские, не то хозяйские. Наверно, они были сродни чувствам акушера, впервые принявшего в свои руки новую жизнь.
Пациент – простой человек рабочей профессии, похоже, так и не понял, что с ним произошло, не догадывался, что он вернулся с того света. И что у него теперь мог бы быть ещё один знак зодиака – по дате реанимации, если бы эти знаки не совпадали.
Как положено, больного после реанимации перевели в палату интенсивного наблюдения, где он провёл несколько дней, а затем вернулся на свою койку в 220-ю палату.
Ещё через несколько дней эту палату и ещё пару палат передали мне. Я уже не помню, почему. Врач, которая их вела, не то заболела, не то ушла в отпуск, и её палаты пришлось поделить между оставшимися врачами.
Я стал разбираться в историях доставшихся мне больных, знакомиться с ними самими. Вместе с другими больными я получил и Ракова. Вот так я стал его лечащим врачом.
Течение инфаркта у Ракова было обычным, если не считать фибрилляции, причина которой так и осталась неясной.
Но что-то ещё было не так. Какой-то неестественный цвет лица. По анализам крови – небольшая анемия. Жалобы на одышку, временами – кашель. Какие-то боли в груди, не очень похожие на сердечные.
Я стал копать. Повторил все анализы крови. Назначил повторный рентген грудной клетки – не только в прямой, но и в боковых проекциях.
Рентген и выявил у больного опухоль левого лёгкого, скрывавшуюся на первом снимке за тенью сердца. Вызванный на консультацию онколог диагностировал неоперабельный рак последней – четвёртой – стадии.
Больному ничего говорить не стали. Сообщили о неожиданной находке его жене, и через некоторое время выписали его домой.
Сколько он ещё прожил, я не знаю. Не знаю, какая именно из его болезней свела его в могилу.
Но радости по поводу его успешной реанимации я уже не испытывал.
Надо ли было спасать человека от лёгкой смерти, чтобы обречь его на медленное и мучительное умирание? Ответа я не знаю до сих пор.
Общее медицинское правило гласит, что необходимо пытаться спасти любую человеческую жизнь. Хотя есть исключение из этого правила – терминальные раковые больные реанимации не подлежат (по крайней мере, в отечественной практике). Но как я мог знать заранее, что реанимирую запущенный рак?
Воспоминания о первой успешной реанимации смешаны в моей памяти с обидным ощущением, что кто-то или что-то над нами (звёзды, например) жестоко посмеялись надо мной, и с горьким чувством тщетности и временности любых человечьих успехов.
20.02.2004
Рецензии
Здравствуйте.Я тоже замечала "истончение кармы" в период около дня рождения. Обязательно начинаешь болеть или быть особо уязвимым. Спасать Виктора Ракова конечно нужно было, ведь вы действовали не ведая о болезни. Даже если бы вы знали о раке, думаю, спасали бы его. Спасибо за рассказ.
Смерть в реанимационном отделении - частая гостья. Ее редко кто видит, но некоторые слышат, а многие ощущают ее близость. По словам врачей и сестер, годами работающих с крайне тяжелыми больными, приходит она тихо, почти неслышно...
Я дежурила в реанимационном отделении, - рассказывала медсестра одной из больниц, - когда из-за аварии внезапно погас свет. Я сразу схватила дыхательный мешок и начала вентилировать легкие молодого человека, еще не проснувшегося после наркоза. Вдруг за спиной я услышала тихие шаги. Казалось, что кто-то ходит радом в мягких войлочных тапочках. Когда свет включили, больной был мертв".
А вот рассказ медсестры из другой больницы:
"В палате для крайне тяжелых больных умирал от рака печени молодой человек. Таких больных не реанимируют, а
ставят капельницу с обезболивающим и снотворным препаратами. Больной спит без боли и мучений до самой смерти, но
никто из врачей и сестер не приближает ее. Эвтаназия (право на смерть) законом и, что самое
главное, современной врачебной моралью запрещена.
Я пришла заменить капельницу и услышала за спиной тихие шаги. Обернулась и увидела, как простыня над больным слегка
приподнялась, а потом опустилась на место. Он вздрогнул, неглубоко вздохнул и выдоха уже не сделал. Я закрыла ему
глаза, связала полотенцем руки и в этот момент услышала, как шаги удаляются".
16-летнюю девушку изнасиловала банда подонков. А чтобы замести следы, выбросила с четвертого этажа на асфальт. В операционную ее привезли в критическом состоянии. Артериальное давление уже не определялось. Сразу же начались реанимационные мероприятия. На этот раз тихие шаги услышали сразу несколько человек из реанимационной бригады. "Выведите из операционной посторонних!" - сказал дежурный хирург, и шаги удалились. Девушку спасли. Уже потом, когда ее жизнь была вне опасности, врачи и медсестры вспоминали: кто же мог зайти к ним в операционную? Оказалось, что никто посторонних не видел, но шаги слышали почти все.
В реанимационном отделении одной из больниц Санкт-Петербурга пустует палата N5. Там стоит приготовленное
к списанию оборудование, и сотрудники отделения без особой надобности стараются туда не входить. Дело в том,
что много назад в палате умирал заведующий этим отделением. Умирал он от рака легких долго и мучительно.
С тех пор в этой палате живет призрак профессора. Я, признаться, успел застать курс научного атеизма в институте
и в подобные рассказы не верил.
В 1992 году к нам на работу пришла молоденькая медсестра, сразу, после
училища. Дежурство было спокойное, и ей разрешили поспать несколько часов. Ради прикола мы отправили спать ее
в ту самую палату. Разумеется, для чистоты эксперимента про призрак не рассказывали. Где-то через час раздался
дикий крик. Я никогда не слышал, чтобы так кричала женщина. Мы вбежали в палату и принялись успокаивать медсестру.
Через полчаса она пришла в себя и рассказала, что к ней подошел одноглазый мужчина, прикоснулся к ее лицу и
сказал: "Это моя кровать!"
Даже если до сестры и дошли слухи о привидении, то о том, что покойный заведующий потерял на войне глаз, она не
могла знать. С тех пор мы подобных экспериментов не повторяли, и палата продолжает пустовать.